Баня была тёмным, отсыревшим и, по существу, пустым пространством. Вслед за предбанником сразу начиналась скромная парилка с одним полоком. Именно в ней предполагалось чуть позже тесниться, возможно, соприкасаться грязным телам. Прятать пакет было негде, разве что вонючая скамья в предбаннике соглашалась послужить его пристанищем. Признаться, я готов был продезинфицировать нервы спиртом сию секунду, чтобы развеять сомнения насчёт собственной безопасности. Перебороть панику я смог рассуждениями вслух. Сейчас куда вероятнее быть пойманным за руку, сжимающую запылившуюся тару, чем всё, что я себе вообразил. Ведь нельзя отрицать, что разговор мог идти о чём угодно другом и что в полиэтиленовом мешке могло быть что угодно, верно?
Успокоившись, я разместил бутылки под лавкой и выскочил наружу в тот момент, когда в баню пыталась забраться завхоз с двумя неповоротливыми цистернами.
— Ты чего это шастаешь тут? — Раиса Ильична не ожидала этой встречи и почти даже перепугалась. — Где ты пропадал? На полднике обыскались, думали, помер.
— А что, — ухватился я за её слова. — У вас настолько часто умирают?
— Да знаешь, Стас… — завхоз поставила ношу на землю и задумалась, постучав пальцем о щёку. — Давненько что-то не кончались. Обычно нет-нет, а, как подумаешь, так прорвёт! Но пока устаканилось.
—А как же мой сосед? С ним что?
— Какой, Семёныч что ли? А‑а, другой. А что с ним? Сегодня его выписали, сын с невесткой приехали.
Как бы ни хотелось мне принять за истину слова завхоза, единственным, в чём я не мог усомниться, была её вера в их правдивость. Страшный обмен, невольным очевидцем которого я стал в лесу, сидел занозой в моём мозгу. Раиса Ильична, чтобы не сослыть за уклонистку, поспешила вернуться к перетаскиванию тяжестей и заодно попыталась привлечь меня к этому бесславному труду. Это было недопустимо, и я отправился на выделенную мне площадь, где Семёныч предавался достойному делу: разглядывал трещины побеленного при царе Горохе потолка в ожидании событий. Наглым образом я вторгся в его идиллию, решив доверить тайну о том, где я был и кого за чем застал.
— Сейчас был в лесу, — я поёживался, вспоминая. — Там врачиха какому-то некрофилу нашего Филю в пакете отдала! — я перевёл дух и добавил: — А завхоз, между прочим, сказала, что его сегодня забрали родичи!
О реальной цели своей вылазки я умолчал лишь для того, чтобы Семёныч постепенно — подобающе для его почтенного возраста — входил в роль моего собутыльника. К моему изумлению, этот старый любитель конспирологии мои опасения не поддержал, хотя они корнями уходили в его же бред. Пренебрёг я приёмами управления сознанием. Или же вредный старикан противился тупо из упрямства!
— Ты муть не наводи, не наговаривай! Рая — хороший человек, она врать не будет! — для убедительности он отталкивал от себя мои доводы дрожащей рукой. — Врёшь! Ты не из дурдома приехал? У нас таких сочиняльщиков было пучок за пятачок в базарный день.
— Нет, одного тебя выгнали, — я почувствовал себя уязвлённым. Дед обиделся.
— Не одного. Там на всех дело завели. Не знаешь — молчи.
И дед почему-то замолчал сам. В его глазах и недосомкнувшихся золотых коронках заиграл странный блеск, и я спросил:
— Что такое?
Дед облизал губы, сходил выглянуть в коридор, вернулся и объявил:
— Ладно, слушай, что старший расскажет.
Сказать, что я пожалел, что намеренно подтолкнул этого болтуна на откровения и сам подставил уши под этот словесный понос — не сказать ничего. И на этот раз, что рассказать, у «старшего» было предостаточно. Семёныч начал традиционно издалека — со своих заслуг перед страной, а то и перед человечеством. Он, к слову, прошёл ни много ни мало три войны, и, когда за ним приехали, на его груди некуда было медаль повесить. Вот насколько коварны оказались проклятые родственники, по навету которых, бьётся об заклад Семёныч, его и упекли. Санитаров он уважал не больше, считая каждого из них если не психом, то бывшим пьяницей. Поэтому к слухам о том, что эти санитары насиловали особо отшибленных по ночам, он относился положительно.
— На самом деле я знал, что всё это выдумки. Уж меня бы они не пропустили. Такой мужчина респектабельный, в орденах! — Семёныч невероятно правдоподобно изображал индюка. — Но меня и пальцем не тронули. Ни-ни. Даже не вздумай сомневаться, — Семёныч резко поменялся в лице, и оно теперь излучало самую настоящую угрозу.
Так как слухи распускал единственный более-менее товарищ Семёныча, по совместительству бывший однополчанин, тот не спешил с разоблачениями. Большинство пациентов принимало лошадиные транквилизаторы и тяжело шло на контакт, а без общения даже под капельницей Семёнычу было непросто пережить отравляющую душу измену. Семёныч продолжал кротко впитывать подробности злодеяний, пока одним утром однополчанин не объявил, что минувшей ночью изнасиловали Семёныча. «Потерпевший» себя таковым не признал и кулаками отстоял свою честь.
— Совсем не в меня целился ты своей брехнёй! Ой, не в меня, — охваченный жаром рассказчик принялся скрипуче увещевать вымышленного персонажа. — Постыдись Бога, Пашка!
Той ночью невозврата Семёныча разбудила непонятная возня, и, пока он ходил к выключателю, чтобы пролить свет на это странное дело, у его кровати вырисовался джентльмен в белой шляпе и с белой тростью. Это был далеко не первый подобный визит в биографии Семёныча; наиболее памятное явление случилось в канун Чернобыльской аварии. Как и в прошлые приходы, гость осенил упавшего на колени деда крёстным знамением под слова о его великом божественном предназначении и потребовал принять обет молчания. Затем после нежного поцелуя гость удалился, а «волхв нашего времени» проспал как младенец, попав под паровоз утренних новостей зловредного Пашки.
— Кощунник!
Друг на то и звался другом, чтобы и после драки переживать за Семёныча и через кого-то из своих заявить в полицию. Но по словам Семёныча выходило так, что был Семёныч, который остался верен партизанскому делу, и Пашка, который продался ведомству Тьмы. Санитаров не было. То есть они были, но только для следствия, которое началось по делу о неоднократном изнасиловании. Страсти с каждым его часом накалялись всё сильнее.
— Они там все с ума посходили. Бога за бороду дёрнуть — ишь чего захотели!
Главврач эмигрировал, почти весь персонал взяли под стражу, диспансер закрыли, а больных перетасовали между схожими учреждениями. Здесь в интернате, Семёныч договорился с кем-то из «верхов» снабжать его свежей прессой, из которой вызнавал — иногда по крупицам, по намёкам, по недосказанностям, — об успехах и неудачах злодеев. Он радовался, что ищейкам никак не удавалось поймать настоящую цель, погружался в раздумья, когда «подставным насильникам» выносили реальные приговоры, отвергал все результаты всех экспертиз ДНК как выдумку ЦРУ и неистово злился, раз за разом перечитывая интервью с бывшим товарищем, ныне по совместительству патологическим лжецом.
Я же пришёл к выводу, что патологическим лжецом был Семёныч. Вся история от первого до последнего слова была шита белыми нитками, не говоря уже о том, что Семёныч нарушил своё обещание перед Господом, только что протрепавшись мне!
— Вот я дур-р-рак! Прости, Боже! — завыл шизоид, мечась между желанием задушить меня и желанием вжаться в стену, чтобы пройти сквозь неё. — Ох! Ох-ох-хо-хо! Почему я раньше не догадался, что ты засланный казачок?!
Оставаться наедине с буйным было небезопасно и против моих намерений. Я так хотел переместиться куда-то, где тихо и скучно, а здесь вторая скоропостижная на подходе и летающие во все сторону предметы. Куда смотрят блюстители здешнего порядка? Я отправился в администрацию, спрашивая себя, почему нужно пройти через сто испытаний психики, чтобы понять, что нет лучше компании для алкогольного путешествия в бездну небытия и созерцания невыразимого, чем я сам.
ТАБИЛАН 